В.В.Е., или
крушение языков
Олег
Дарк
Прежде — предупреждение.
Я буду исходить из
нескольких очевидностей.
Их тривиальность придает
им тем большую
фундаментальность.
Поэтому, когда я скажу, что
бутылка — это фаллос, а
фаллос — это бутылка, не
следует думать, что автор
захотел блеснуть
вульгарным
структуралистским
каламбуром. Подобные
подмены обычны только в
напряженных переплетениях
сна, который называется
современная литература.
Точно так же, когда речь
идет о писательской
омонимии. Она не просто
повод для языковых (или
биографических) игр, а
реальное явление культуры.
Я не знаю, что происходило (и
происходит, потому что
смерть делает тень
однофамильца только более
грозной и красноречивой)
между тремя Бартами, или
как переживал режиссер
Ренуар «предсказавшего»
его художника Ренуара, или
читал ли Пруст Пруса, зато
мы можем составить
парадигму характера «Некрасов»:
Николай, Виктор, Всеволод
Николаевич (словно бы
отпрыск — наследник? —
первого, круг замкнулся)...
кто следующий? Азартный,
желчный, стоящий особняком
в литературе и в жизни, т. е.
одинокий, отчасти
скандальный, не вполне
надежный в личных
отношениях, но не чуждый
рыцарства, болезненно
самолюбивый и
одновременно постоянно в
себе сомневающийся...
Обратиться ли к
предсказаниям? Как
сложится посмертная слава
последнего из Некрасовых?
Некрасовы — фигуры
скомпрометированные, у них
неоднозначная репутация,
их склонны забывать или
отметать, отставлять. Все
они первооткрыватели? (темы,
стиля, позиции). Отметим
еще их гражданственность.
Перечитайте стихи-потоки
Всеволода-авангардиста о
Петербурге-Ленинграде.
Петербургская тема —
главная и у изначального
Некрасова, пра-Некрасова.
Вторая яркая парадигма —
Толстые, последняя из
которых — женщина. Ее
появление, может быть,
современный жест
переодевания,
переворачивания, что
находит жанрово-стилистическую
параллель: интимная,
камерная, замкнутая в
кругу нюансов Татьяна
Толстая противостоит
своим однофамильцам (или
родственникам),
историческим романистам.
Это противостояние-снижение
приобретает почти
пародийное звучание, если
учесть, скажем, отношение Л.
Толстого к женщине, и
особенно творческой. Может
быть, имеет смысл говорить
об оженствлении русской
литературы, о потере ею
мужественности.
Вот тот фон ассоциаций,
на котором развивается
рефлексия о двух Ерофеевых:
Венедикте Васильевиче и
Викторе Владимировиче.
Совпадение антропонимов,
вплоть до инициалов, на мой
взгляд, едва ли не большее
основание для
сопоставления, чем
конкретные пересечения
произведений или судеб.
Лев Шестов любил
повторять, что творчество
всегда следствие,
произведение раны, травмы:
неизлечимой болезни,
неудачного сватовства... В
определенной степени
такой травмой, таким
переживанием для
Ерофеевых была их омонимия
и вытекающая из нее
путаница. Трудно сказать,
кого из них освободила
смерть старшего Ерофеева,
вероятно, ни того ни
другого.
А. С. Пушкин писал в
хрестоматийном
стихотворении: «Я Пушкин
просто, не Мусин...», и это
важно. То есть он постоянно
ощущал себя в контексте
всех Пушкиных, и не только
Мусиных или Бобрищевых, но
и Пушкиных «просто» —
родственников и не вполне
родственников,
отталкивался от них и
самоопределялся среди них.
Кто же настоящий Ерофеев,
Ерофеев «просто» — вопрос,
реально влиявший на
самосознание Ерофеевых,
Виктора и Венедикта, а
может быть, и влияющий до
сих пор на живущего,
продолжающего жить,
оставшегося.
В году, что ли, 90-м
московский Клуб истории
искусства (сокращенно КИСИ)
устраивал вечер двух
Ерофеевых, я имел к этому
отношение. То была целая
интрига: как уговорить
обоих? Замысел, признаюсь,
был достаточно если не
нелеп, то, во всяком случае,
неловок, неудобен. Вернее,
трудность заключалась
только в Венедикте
Васильевиче. Более
постмодернистски
настроенному Виктору
Владимировичу идея
понравилась сразу, я с ним
и говорил первым. Кроме
того, для него как менее
авторитетного, с менее
сложившимся общезначимым
имиджем было важнее
произвести этот жест почти
отчаянного отталкивания,
самостояния, прекращения
неразберихи. Венедиктом же
Васильевичем руководила
брезгливость. Виктор был
для него прежде всего
самозванцем. В разговоре
со старшим Ерофеевым я
использовал ту самую,
несколько пародийную
формулу, которую только
что привел: кто же
настоящий, просто Ерофеев?
Я сказал, что когда при мне
(или я сам) употребляют (употребляю)
фамилию «Ерофеев» безо
всяких уточняющих имен-отчеств,
то сразу думаю про него,
про Венедикта Васильевича,
то есть это значит, что он и
есть подлинный Ерофеев. А
если имеют в виду Виктора,
то и говорят «Виктор
Ерофеев» или же с
отчеством. Об этом должна
узнать вся Москва, мы хотим
вас обоих показать вместе,
чтобы выяснить.
Знаменитому Венечке такая
точка зрения была приятна,
лестна, он попался и
согласился. Если бы
сложность возникла с
участием его молодого
соперника, то, вероятно, я
бы все говорил то же самое,
но наоборот.
Потому что за замыслом
вечера двух Ерофеевых
стояла действительная
ситуация болезненной, то
есть болезненно
переживаемой обоими
путаницы, неразберихи. Я ее
помню со студенческих лет.
У Виктора на вечерах и
после них, подходя,
спрашивали, он ли написал «Москва—Петушки»,
а Венедикту приписывали
участие в «Метрополе» со
ставшим знаменитым во
многом благодаря именно
плавающему авторству
рассказом «Ядрена Феня».
Дополним Л. Шестова: травма
не обязательно порождает
творчество или определяет
его тип, но с травмой
творчество
переосмысляется как его
участниками, так и
воспринимающими, и тогда,
когда она случилась уже в
разгаре творчества или же
после него. Или даже после
смерти автора, если с
изданиями что-то произошло,
какая-то история. Травма
отбрасывает свет назад, на
уже созданное, и все в нем
меняет. Действительно «в
нем», и дело не только в
изменении нашего
восприятия. Во взаимной
враждебности, ревности и
отталкивания двух
Ерофеевых — ревность друг
к другу двух десятилетий,
их противостояние,
выраженное, выделенное
писательской омонимией.
Эросом, то есть
формопорождающей,
творящей силой 60-х был
алкоголь, а в 70-е —
собственно эрос, с
маленькой буквы, в узком
смысле слова: эротика, секс.
В. Розанов, приводя
статистические данные, как
он это любил делать,
доказывал, что по мере
алкоголизации общества
понижается количество
изнасилований, из чего
делал вывод о
соответственном понижении
половой активности,
страстности. И наоборот:
чем меньше пьют, тем больше
охоты к половым связям,
нападение — естественный
пик охоты.
Тут самое время сказать,
что бутылка и фаллос —
взаимозаменяемые фигуры в
процессе развития
общественного (в том числе
эстетического) сознания —
во многом благодаря
подобию формы. Вероятно,
опять-таки вульгарным,
тривиальным будет
упоминание фрейдизма с его
анализом снов, где одни
предметы подменяют другие,
по тем или иным причинам
табуированные, именно на
основании формальных или
же функциональных сходств:
печь — влагалище, пожарная
каланча — пенис. Но еще
Достоевский на полях
рукописей рисовал
постепенные метаморфозы,
как в мультипликации,
церковного шпиля или
карандаша в половой член.
То же происходит и в
общественном сознании (особенно
в его художественной сфере).
Центральной метафорой 60-х
была бутылка, священный
сосуд, наполненный
священной жидкостью,
центральной метафорой 70-х
— фаллос. Замена проясняет,
что это за табуированная
священная жидкость:
зачинающая, творящая,
обеспечивающая бессмертие,
дающая свободу — прежде
всего общению между мирами,
их слиянию и
взаимопереплетению,
мужского и женского, инь и
ян. Любые значимые явления
внешней или внутренней
жизни мыслились 60-ми в
алкогольных терминах: от
гражданского
противостояния до
богоискательства. Выпивка,
застолье, «разлить по 170
граммов на брата»
приобретало
принципиальное значение,
но особенно, конечно, питие
в одиночку, наедине с собой,
то есть, конечно, не с собой,
а с Абсолютом, который
только тогда и является.
Пить одному — было
высшим, желанным, искомым и
исконным проявлением
личности, утверждением ее
самодостаточности,
завершенности,
абсолютности. Это было
реальностью и для
повседневного
интеллигентского сознания,
и для его художественных
концентрированных,
процеженных воплощений.
Алкоголизм приобретал
даже не экзистенциальный,
а онтологический пафос.
Это очень хорошо показано
в повести А. Битова «Человек
в пейзаже», где одинокое
|