85-й километр - Орехово-Зуево.

-Да. Как всегда. И теперь уже навечно: Москва - Петушки...
-И ты думаешь, Шехерезада, что ты и на этот раз от меня отвер- тишься?! Да?..
Тут я должен сделать маленькое отступленьице, и пока Семеныч пьет положенную ему штрафную дозу, я поскорее вам объясню, почему "Шехерезада" и что значит "отвертишься".
Прошло уже три года, как я впервые столкнулся с Семенычем. Тогда он только заступил на должность. Он подошел ко мне и спросил: "Москва - Петушки? Сто двадцать пять." И когда я не понял в чем дело, он объ- яснил мне в чем дело. И когда я сказал, что у меня с собой ни грамма нет, он мне сказал на это: "Так что же? бить тебе морду, если у тебя с собой ни грамма нет?" Я ответил ему, что бить не надо и промямлил что-то из области Римского права. Он страшно заинтересовался и попросил меня рассказать подробнее обо всем античном и римском. Я стал рассказывать, и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и Тарквинием, но тут ему надо было выскакивать в Орехово-Зуеве, а он так и не успел дослушать, что же все-таки случилось с Лукрецией: достиг своего шалопай Тарквиний или не достиг?..
А Семеныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист, история мира привлекала его единственно лишь альковной своей стороною. И когда через неделю в районе Фрязева снова нагрянули контролеры, Семеныч уже не сказал мне: "Москва-Петушки? Сто двадцать пять." Нет, он кинулся ко мне за продолжением: "Ну, как? У...л он все-таки эту Лукрецию?"
И я рассказал ему, что было дальше. Я от римской истории перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией. Я ему говорил: "И вот, по наущению патриарха Кирилла, одержимые фанатизмом монахи Александрии сорвали одежды с прекрасной Гипатии и..." Но тут наш поезд, как вкопанный, остановился в Орехово-Зуево, и Семеныч выскочил на перрон, вконец заинтригованный...
И так продолжалось три года, каждую неделю. На линии "Москва-Петушки" я был единственным безбилетником, кто ни разу еще не подносил Семенычу ни единого грамма и тем не менее оставался в живых и непобитых. Но всякая история имеет конец, и мировая история - тоже...
В прошлую пятницу я дошел до Индиры Ганди, Моше Даяна и Дубчека. Дальше этого идти было некуда... И вот - Семеныч выпил свою штрафную, крякнул и посмотрел на меня, как удав и султан Шахриар:
- Москва-Петушки? Сто двадцать пять.
- Семеныч! - отвечал я, почти умоляюще, - Семеныч! Ты выпил сегодня много?..
- Прилично, - отвечал мне Семеныч, не без самодовольства. Он пьян был в дымину...
- А значит: есть в тебе воображение? Значит: устремиться в будущее тебе по силам? Значит: ты можешь вместе со мной перенестись из мира темного прошлого в век золотой, который "ей-ей, грядет"?
- Могу, Веня, могу! сегодня я все могу!..
- От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда - можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?..
- Могу! - рокотал Семеныч. - Говори, говори, Шахразада!
- Так слушай. То будет день, "избраннейший всех дней". В тот день истомившийся Симеон скажет, наконец: "Ныне отпущаещи раба Твоего, Владыка..." и скажет архангел Гавриил: "Богородица Дева, радуйся, благословенна ты между женами." И доктор Фауст проговорит: "Вот - мгновенье! Продлись и постой." И все, чье имя вписано в книгу жизни, запоют: "Исайя, ликуй!" И Диоген погасит свой фонарь. И будет добро и красота, и все будет хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не будет, и сольются в поцелуе...
- Сольются в поцелуе?.. - заерзал Семеныч, уже в нетерпении...
- Да! И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и помысел, и рассчет покинут сердца, и женщина...
- Женщина!! - затрепетал Семеныч. - Что? что женщина?!!!..
- И женщина Востока сбросит с себя паранджу! окончательно сбросит с себя паранджу угнетенная женщина Востока! И возляжет...
- Возляжет?!! - тут уж он весь задергался.
- Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не проль- ется и кавалеры выберут себе барышень, кому какая нравится, и...
- О-о-о-о! - застонал Семеныч. - Скоро ли она? Скоро ли будет?.. - и вдруг как гитана, заломил свои руки, а потом суетливо, путаясь в одежде, стал снимать с себя и мундир, и форменные брюки, и все, до самой нижней своей интимности...
Я, как ни был пьян, поглядел на него с изумлением. А публика, трезвая публика, почти повскакала с мест, и в десятках глаз ее было написано громадное "ого"! Она, эта публика, все поняла не так, как надо было бы понять...
А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? - что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм.
Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голль и Жорж Помпиду встречаются на дипломатическом приеме. Естественно, оба они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публика: "Ого!? - говорит - Ай да гене- рал де Голль!" или "Ого! Ай да Жорж Помпиду!"
Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых глазах было написано это "Ого!"
- Семеныч! Семеныч! - я обхватил его и потащил на площадку вагона. - На нас же смотрят!.. Опомнись!.. Пойдем!..
Он был чудовищно тяжел. Он был размягчен и зыбок. Я едва дотащил его до тамбура и поставил у входных дверей...
- Веня! Скажи мне... женщина Востока... если снимет с себя паранджу... на ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у нее под паранджой?..
Я не успел ответить. Поезд, как вкопанный, остановился на станции Орехово-Зуево, и дверь автоматически растворилась...
 

Предыдущая глава      Содержание     Cледующая глава